Книги по аквариумистике
Угорь.— Anguilla fluviatilis Flem. (рис. 7.131)
Змееобразная рыба, которую простолюдины не хотят даже признавать рыбой, а считают водяной змеей. Тело ее удлиненное, почти цилиндрическое, к хвосту немного сплющенное; голова маленькая, как бы придавленная; рот вооружен мелкими острыми зубами; глаза желтоватые. Тело его на первый взгляд кажется совершенно лишенным чешуи, но если снять с него густой слой слизи, его покрывающей, то оно окажется усаженным мелкими нежными чешуйками, расположенными без всякого порядка и не приходящими большей частью друг с другом в соприкосновение. Что касается до цвета угря, то он очень изменчив и бывает то мутно-зеленый, то иссиня-черный; брюхо, однако, остается постоянно желтовато-белым.
Рыба эта водится у нас преимущественно в реках Балтийского моря и только изредка встречается также на Волге, куда заплывает по соединительным каналам, да в Осетре, притоке Днепра.
Водится угорь в глубоких водах, дно которых покрыто илом или тиной, и избегает по возможности рек и озер с песчаным или каменистым грунтом; особенно же любит ложбины, поросшие камышом и осокой, где по целым дням лежит, свернувшись, как веревка. Для житья своего угорь выкапывает в иле норы, которые бывают большей частью очень обширны и вмещают в себя по нескольку угрей. Норы эти открыты с обеих сторон, так что в случае опасности у одного конца угорь может уйти через другой.
Днем угорь большей частью спит в жилище и покидает его только в самую сильную летнюю жару, причем всплывает на поверхность и, уцепившись за какое-либо водяное растение, лежит неподвижно, как палка. Сонное состояние это бывает так близко к мертвенному, что в это время можно приближаться к нему на самое близкое расстояние, звонить, кричать, и он все-таки не выражает ни малейшего признака движения. Но лишь только наступит ночь, как угорь приходит в движение и, плавая одинаково хорошо как передом, так и задом, движется с удивительной быстротой даже против течения. Когда же воды, где он живет, становятся уже чересчур теплыми или когда количество пищи в них оказывается для него недостаточным, то он ночью же вылезает на сушу и перебирается из них в другие, причем при странствованиях этих не знает себе никакой преграды. Его не могут остановить ни пороги, ни водопады и если даже для продолжения путешествия ему приходится выйти на сушу, то не останавливается и перед этим затруднением.
Угорь может жить некоторое время без воды, что я сам видел неоднократно за границей на базарах, куда угрей приносят просто в корзине с травой или в мокрых мешках за несколько верст от места их ловли.
Угорь, по всей вероятности, живет долго. Демаре приводит пример угря, прожившего в неволе около 37 лет.
Вместе с долговечностью угорь обладает и чрезвычайной живучестью: перерезанный, он не тотчас умирает, но жизнь сохраняется еще долгое время даже в отрезанных кусках, и долго еще пасть отрубленной головы продолжает открываться и закрываться. Как пример необычайной живучести угрей можно привести следующий любопытный рассказ Брема:
«Необыкновенно смешно,— говорит он,— когда пойманной голодной речной выдре бросить в ее таз несколько дюжин маленьких живых угрей. Эта куница вод не успокоится, пока видит вокруг себя хотя что-нибудь живое. Она схватывает одного из угрей, откусывает ему голову, откладывает его в сторону; снова бросается в воду, схватывает другого и его тоже кладет в сторону и, к своему величайшему удивлению, замечает, что мнимо мертвые уже давно проскочили в воду и двигаются в ней, как будто с ними ничего и не было. В досаде на это взбешенное хищное животное наносит второму пленнику несколько ран и бросается в воду, чтобы снова поймать первого; между тем второй тоже ускользает, и это продолжается до тех пор, пока выдра не решается сожрать пару еще двигающихся угрей. У речной выдры дело этим и ограничивается; но у птиц, которые проглатывают свою пищу целиком, оно заходит далее. Там угорь, благодаря строению, гибкости и липкости своего тела, проходит, хотя, понятно, с огромными усилиями, все извилины кишечного канала проглотившей его птицы и, выходя через заднепроходное отверстие последней, быстро кидается в воду или на землю, причем в родной стихии нередко и ускользает от вторичной поимки. Бакланы проглатывают угря иногда таким образом до девяти раз и лишь тогда угорь, утомленный тщетной, усиленной борьбой, умирает в желудке птицы. Более старые бакланы и цапли, знакомые по опыту с живучестью угря, проглатывают его, предварительно лишив его жизни и изорвав его на части. Движение угря во внутренностях животного действует на последнее как слабительное. Цыгане пользуются, как известно, нередко и в настоящее время живучестью угря, пропуская их в кишечный канал продаваемых лошадей, чтобы те от беспокойства, причиняемого движением рыбы во внутренностях, казались бодрее и здоровее, а посему могли бы цениться выше».
Несмотря, однако, на такую живучесть, угорь крайне боязлив и при виде всякого блестящего предмета делает огромный обход, а если погрузить на дно реки белый ствол березы, то, говорят, ни один угорь не отваживается перейти за его черту.
Угорь очень прожорлив и ест без разбору почти все: рыбу, рыбью икру, рубленую печенку, свернувшуюся кровь, сахар, молодые побеги плавучих растений и даже не прочь от падали. Из рыб от него страдают особенно пескари, подкаменщики и вообще рыба, любящие места ближе ко дну, а рослые угри нападают даже на карпов и наносят им часто очень чувствительный вред. При этом угорь обладает громадным аппетитом. Так, Юнг рассказывает, что бывшие у него угри съедали как ни в чем не бывало по 20—30 громадных земляных червей каждый, а Касслер нашел однажды в желудке одного угря до 15 миног. Даже умирая, угорь все еще думает только о еде, и французские рыбаки рассказывают, что разновидность угря, так называемый тупомордый угорь (guiseau), до того жаден, что, даже попав в сети, нападает на пойманную вместе с ним рыбку и продолжает ее пожирать.
Маленькие угри в аквариуме уживаются довольно редко, по крайней мере, из множества маленьких угриков, приобретенных мной в разное время года и содержащихся различными способами, у меня не сохранилось ни одного. Причинами этой смертности, вероятно, служат песчаный грунт аквариума, малая глубина воды, чересчур сильное освещение, а главное, недостаточность питания, так как большие рыбы постоянно съедают то, что предназначается для угрей. А потому если бы поместить их в отдельный аквариум, то, быть может, они бы там и ужились.
Впрочем, откровенно говоря, от маленьких угрей нет ни света, ни радости, потому что они плавают у поверхности, как концы каких-то бечевок, или же лежат, зарывшись по горло в песке, так что наружу торчат одни только головы.
Когда же угорь достигнет известной степени развития, то становится, наоборот, самой живучей рыбой и одним из самых грозных врагов всего мелкого населения аквариума. У одного знакомого любителя угри эти вначале были немного толще спички, да пожалуй, не длиннее ее, а потом в них стало четыре с лишним вершка. Раздувая свои шеи и извиваясь змеей, двигались они по аквариуму, обвивали растения или, подкапываясь под них, вырывали их из земли и немедленно пожирали всякую мелкую рыбку; а чуть на дне накапливалось немного грязи, поднимали такую муть, что аквариум становился похожим на самую грязную лужу.
Прижившись в аквариуме, угорь становится весьма ручным, берет из рук пищу, дозволяет себя трогать и, по словам Плиния, приближается на звук знакомого голоса или даже инструмента, в особенности если производить звук этот регулярно перед каждой кормежкой. Юнг, один из новейших исследователей, говорит, что посаженные им даже в бассейн или прудик угри через год до того приручались, что, проводя большую часть дня на дне, тотчас же поднимались на поверхность, как только приближался кто-либо из кормивших их людей, безбоязненно брали из рук пищу и играли с протянутыми пальцами.
Но особенно любопытна жизнь в аквариуме громадного 2-аршинного угря, прожившего в баке с проточной водой у г. Демаре (как мы уже выше говорили) с лишком 37 лет.
В продолжение первых 25 лет он жил в большом глиняном сосуде, помещавшемся в комнате. Сосуд этот, в котором вода менялась еженедельно, хотя сам по себе и был велик, не давал, однако, возможности угрю протянуться во всю длину, так что он должен был постоянно лежать свернувшись. А потому он был перемещен в большой цинковый бак, вмещавший, по крайней мере, ведер 20 воды, которую меняли каждые 15—20 дней. Однако бак этот служил ему лишь летней резиденцией, а начиная с первых заморозков он снова возвращался в свое прежнее жилище — глиняный сосуд — и оставался в нем до весны.
Длина угря вначале равнялась 1 метру 40 сантиметрам, а объем от 8 до 10 сантиметров, и в продолжение 3-х лет рост его увеличился не более как на одну треть. Пищей ему служило сырое мясо (филе), нарезанное кусочками в виде червячков, которые он подхватывал с удивительной ловкостью и жадностью, пока они плавали в воде, но никогда не ел, если они падали на дно.
Иной пищи, кроме говядины, он не принимал, да и говядина должна была быть непременно самая свежая, а что касается до земляных червей и маленьких рыбок, то хотя он их также не ел, но чрезвычайно любил, когда последние вокруг него плавали, и с величайшим удовольствием преследовал и нападал на них каждый раз, как они только попадали к нему в бак.
Угорь этот ел только летом, начиная с апреля месяца и по октябрь, а зимой упорно отказывался от принятия какой бы то ни было пищи. Но и летом ел очень редко: всего раз в 6—7 дней, причем чувство голода выражал тем, что начинал волноваться в своем бассейне и высовывал голову, когда кто-либо приближался к его жилищу или звал его. Лиц, которые его чаще всего кормили, он как-то признавал. Так, одно время, он появлялся на голос сестры г. Демаре, а потом также появлялся, когда звала его дочь. Сколько до него ни дотрагивались, он никогда никого не укусил, исключая одного случая, когда ему сунули палец прямо в рот.
Так как приходилось вынимать его каждый раз, как чистили его помещение, то он к этому, по-видимому, уже привык и, стараясь остаться в воде, не делал, однако, никаких резких движений, чтобы освободиться. То же самое было и когда его схватывали в воде: он не вырывался из рук, а потихоньку скользил. Часто он оставался совсем без движения, стараясь запрятаться за горшки поставленных в его бак водяных растений, и лежал или вытянувшись во всю длину, или же обвившись вокруг горшков, а плавал только по утрам и по вечерам. Когда же температура становилась выше обыкновенной, то и движения его становились более живы и даже более резки. Время от времени он всплывал также и на поверхность. Но из чувства самосохранения, держался больше на дне, что отчасти было и хорошо, так как, напр., когда раз подстерегала его одна проголодавшаяся кошка, то она не могла поймать его только благодаря одной водной преграде. Тем не менее удар когтем успел ранить угря близ глаза, который покрылся беловатой кожицей, так что с месяц г. Демаре считал его окривевшим. К счастью, однако, опасения его не оправдались, и вскоре зрительный орган, близ которого находилась ранка, совершенно сделался одинаков с неповрежденным.
Около мая месяца угорь становился еще менее подвижным, чем даже зимой; причем два или три раза извергал в это время какие-то мягкие, беловатые массы, вероятно яйца. А затем, наоборот, приходил в такое взволнованное состояние, что несколько раз выскакивал из своего сосуда, так что два раза нашли его даже на песке в аллеях сада. Здесь лежал он совершенно без движения и, по всей вероятности, не замедлил бы умереть, если бы его не успели положить обратно в воду. Кроме этого случая, было с ним еще такого рода приключение. Оставив его однажды среди зимы в слишком холодной кухне, его нашли на другое утро совершенно окоченевшим и покрытым льдом, заковавшим все его помещение. Демаре разогрел оледеневшую воду, подлив немного кипятку; лед растаял, и рыба мало-помалу пришла в движение.
Что же касается до того, могут ли угри в аквариуме размножаться, то хотя угорь Демаре, как мы сейчас видели, и выметал нечто вроде икры, но размножение его здесь невозможно, так как угри и в природе для совершения этого акта требуют соленой воды и потому при наступлении времени нереста уходят обыкновенно в море.
Здесь они выметывают свою икру, которая, будучи плотнее морской воды, погружается на самые страшные глубины и поднимается оттуда иногда на поверхность лишь после сильных бурь или под влиянием сильного подводного течения. Икринки их имеют около 3 мм. Из них выходят маленькие, имеющие так мало сходства с угрями личинки-рыбы, что их целые столетия принимали за отдельный вид рыб (рис. 7.132) и дали даже научное название Leptocephalus brevirostris.
Открытие это сделано всего несколько лет тому назад итальянским ученым Грасси, которому удалось в аквариуме проследить постепенное развитие этой рыбы-личинки до полного превращения в угря. Вначале личинки эти походят на сплющенных пиявок (рис. 7.132, 1—4) с удлиненной головой и обхватывающим заднюю часть тела. плавником, а затем становятся все тоньше и круглее, пока не превратятся в нитевидного угрика (рис. 7.132, 5). При этом они так бесцветны и прозрачны, что сквозь тело их можно, как сквозь стекло, читать буквы. Вследствие этого в воде их совсем не видно и о присутствии их можно узнать только по их темным глазам. Величина их от 5 до 6 см.
На прохождение полного превращения личинки эти требуют около года, причем получающиеся из них молодые угрики хотя уже и не так бесцветны, как личинки, но тем не менее вначале еще настолько прозрачны, что сквозь наружные их покровы можно ясно различать их мозг, жабры, позвоночник и даже бьющееся сердце.
Достигнув величины 8—11 см, они начинают окрашиваться темнее и плывут тогда целыми стаями в реки, где уже и становятся теми хищными рыбами, какими мы их знаем.
Все развитие их очень интересно проследить в аквариуме, но можно это сделать не иначе, как в морском, и притом чтобы вода содержала не менее 2,5% соли, так как при меньшем ее содержании личинки эти, как говорят, не могут ни развиваться, ни жить.
Стерлядь.— Accipenser ruthenus L. (рис. 7.133)
Принадлежа к немногочисленному семейству хрящевых рыб, стерлядь имеет особый, крайне своеобразный вид. Тело ее голое, удлиненное, покрыто вместо чешуи рядами костяных щитков, называемых жучками. Щитков этих у стерляди 5 продольных рядов, из которых один занимает середину спины, два идут вдоль боков и два по краям брюха. Кроме того, кожа покрыта щитками также еще в некоторых других местах, но щитки эти очень мелки, разнокалиберны и разбросаны без всякой симметрии и порядка. Голова вытянута в длинный костяной нос, под которым находится беззубый рот, снабженный длинными бахромистыми усиками. Глаза маленькие, едва заметные. Из плавников замечателен хвостовой, который состоит не как у костистых рыб — из одной лопасти или двух симметричных, одинаковой величины, но из двух лопастей, из которых одна чрезвычайно широкая, а другая едва заметная.
Цвет стерляди изменяется по местности и бывает то темнее, то светлее. Большей же частью он бывает следующий: спина серо-бурая, брюхо желтовато-белое, плавники серые. Кроме того, встречается еще стерлядь-альбинос — светло-желтого золотистого цвета и совершенно белая. Такие стерляди называются обыкновенно князьками и попадаются очень редко.
Стерлядь обитает в самых глубоких местах рек, держится постоянно на дне и ведет очень скромный образ жизни. Только по вечерам и ночам она выходит в траву к берегам и вообще на мелкие места и обыскивает все углубления и норки прибрежья или всплывает на поверхность робко, точно крадучись, перевертывается вверх брюхом и ловит ртом падающих в воду насекомых. Удобнее всего удается наблюдать этот маневр поздно вечером, во время падения метлы, до которой она большая охотница.
Стерлядь любит дно песчаное или хрящеватое, воду чистую, холодную и быструю, а потому избегает медленно текущих вод и илистого мелкого дна. В особенности же она питает пристрастие к красному песку и выбирает его почти постоянно своим местопребыванием. Обыкновенно она держится на 4—6 вершках от дна, но в некоторых случаях, как, например, после нереста, заходит на песчаные отмели и зарывается в таком случае так глубоко, что из песка выглядывает один только нос.
Стерлядь живет, обыкновенно, обществами и в одиночку встречается лишь изредка. Начиная с весны и до глубокой осени она то и дело переменяет место — кочует, но зато зимой, выбрав себе местечко, залегает в нем до самого вскрытия реки. Местечки эти бывают самые теплые, самые глубокие слои воды, иногда на глубине 10—12 сажен. В такие места стерлядь собирается в очень большом количестве, располагается тесными рядами, даже в несколько слоев, и лежит так всю зиму неподвижно. Когда же начинается разлив реки, стерлядь пробуждается из оцепенения, в котором провела все холодное время, и начинает свой ход, т.е. плывет навстречу течению, что делает, вероятно, потому, что муть полой воды мешает ее дыханию. По крайней мере, этот маневр она проделывает летом и осенью каждый раз, как, вследствие продолжительных дождей, вода замутится в реке. Плывя вверх по реке, стерлядь движется большими многотысячными косяками, почти всегда одинакового роста и возраста, так что косяки эти тем многочисленнее, чем стерлядки моложе. Что касается до начала хода, то он зависит от состояния погоды и времени вскрытия реки и кончается не ранее, как когда вода пойдет на убыль, так что, следовательно, длится не менее месяца и не более 6 недель.
Время нереста стерляди обыкновенно бывает в первой половине мая и продолжается около двух недель. В случае низкой воды стерлядь мечет икру в самом русле реки, в случае же высокой — в глубоких рытвинах и ямах на заливных лугах, где вода течет во время разливов необычайно быстро и тем вводит стерлядь в заблуждение. Главными местами нереста служат подводные каменистые бугры, образованные из щебня, крупного песка, гравия и камней. К этим буграм икринки прилипают так плотно, что их не в состоянии смыть самое сильное течение, которого быстрота, скажем между прочим, составляет одно из самых необходимых условий нереста, ибо в противном случае икринки были бы занесены илом и начали бы загнивать. Бугры эти находятся на очень значительной глубине — от 3 до 10 сажен. Температура воды, потребная для нереста, колеблется между 8 и 10 градусами тепла, но как происходит самый нерест, об этом, так как он происходит в мутной глубокой воде, ничего не известно. Несомненно только одно, что для освобождения икры стерлядь, так же как и большая часть рыб, трется о камни.
Икра стерляди продолговатая, липкая, темная; впрочем, цвет ее зависит от цвета стерляди: чем темнее последняя, тем темнее и икра. Самой зрелой икрой считается самая темная. Развитие из нее мальков совершается очень быстро — на четвертый-пятый день (особенно быстро она развивается во время грозы), так что, по наблюдениям лиц, выводивших стерлядок из икры в садках, мальки начинают свободно плавать уже на 10—14-й день. Выклюнувшиеся рыбки первое время, чуть не до конца лета, держатся в хряще и в иловатые кормные места, как многие предполагают, раньше осени заходить не могут, чему лучшим доказательством могут служить опыты Овсянникова, у которого молодые стерлядки гибли во множестве каждый раз, как только дно в аквариуме, где они жили, становилось иловатым. По всей вероятности, частички ила, которым он думал кормить их, попадали им в жабры и рыбки задыхались. Самостоятельное питание стерляжьей молоди начинается через две недели по выходе ее из икры, словом, как только она лишится желточного пузыря. Чем она питается в это время в природе — достоверно неизвестно, но, по всей вероятности, мелкими ракообразными, личинками водяных насекомых и т. п. Несмотря, однако, на такую скудную пищу, стерлядки растут довольно быстро, так что к осени достигают вершка, а через год — 2 и 3 вершков. При этом прирост их идет гораздо медленнее зимой, так как в это время они почти ничего не едят, и сильнее — весной или летом, когда стерляди, наоборот, иногда до того наедаются, что кажутся как бы икряными.
В аквариуме молодые стерлядки замечательно красивы. Они походят на каких-то как бы из слоновой кости выточенных рыбок, и я уверен, что, будь эти рыбы экзотические, любители дорого бы платили, чтобы обладать такой прелестью.
В прежнее время предполагали, что стерляди могут жить только в проточном или сильно продуваемом аквариуме и притом при температуре воды не выше +8° или 10° по Р. И это предположение, если хотите, остается вполне верным относительно стерлядок, выросших на воле и взятых прямо из рек. Но стерлядки, выведенные в неволе искусственно или выдержанные в садке, живут отлично и в простом аквариуме, лишь бы он был достаточно просторен и хорошо засажен дающими кислород подводными растениями и лишь бы в нем не было помещено слишком много рыб.
Получив 6 стерлядок длиной в 11/2 — 2 вершка от В. А. Беренштам, разведшей их в громадном количестве в Казани из икры способом, о котором я рассказываю далее, и выставившей несколько сотен штук на выставке «Аквариумы и садоводство в Москве» в 1908 году, я поместил их в аквариуме вместимостью в 8 ведер без всякого продувания, но с обильной водной растительностью.
Рыбки жили в нем прекрасно, никогда не выказывали потребности в воздухе, весело плавали то на дне, то по поверхности и кушали с большим аппетитом. Кормом им служил мотыль, который я бросал им сначала на дно, а потом стал давать прямо из рук. Вскоре они до того приручились, что подплывали каждый раз к поверхности, как только я подносил к ней руку, и если у меня в это время был мотыль, то, обернувшись брюшком вверх, смело выхватывали его из пальцев. Способ этот оказался, однако, для них фатальным.
Случайно забравшийся из кухни котенок, наблюдавший, как мне потом сказали, уже не раз, как они плавали близ поверхности, улучив минуту, когда никого не было в комнате, выловил одну из них и стал играть, как с мышью, а двух других поранил когтями. Выловленная, само собой разумеется, сейчас же околела, а пораненные хотя и жили еще некоторое время, но, покрывшись грибком, в конце концов также умерли. Оставшиеся же три прожили у меня более года, сильно выросли и погибли от какой-то странной болезни, заключавшейся в безобразном растолстении всего тела. Все средства, приложенные для их излечения, оказались безуспешными, но самое обидное — это, что и вскрытие их не выяснило причину их смерти.
Кроме моих маленьких стерлядок так же хорошо прожили долгое время (почти три года) в аквариуме без всякого насыщения воздухом и более крупные стерляди в аквариуме Московского Зоологического сада. Кормили их там также только мотылем.
Все это показывает еще раз, насколько нетрудно содержать в аквариуме эту прелестную рыбку, и я горячо рекомендую любителям заняться ею.
Более крупные стерлядки охотно едят еще рубленое мясо и больших червей-выползков. Увидев такого громадного червя, маленькая стерлядка нисколько не конфузится, но, изловчившись, схватывает его, а затем почти неподвижно лежит на одном месте, пока всего его не втянет в себя. Если же ее вспугнуть в это время, то плывет, таща за собой свою жертву. Н. А. Депп, у которого в аквариуме мне пришлось видеть такую раскормку стерлядей, говорил мне, что на 20 стерлядок (величиной вершка по 3 каждая) он ежедневно бросает штук по 30 червей.
В воздушных резервуарах, в которых стерлядь живет особенно хорошо, содержание ее несколько иное. Проф. Овсянников советует устраивать их следующим образом. Сделать плоский ящик из плит и вкопать его в землю. Вокруг посадить какой-либо кустарник и огородить чем-нибудь, чтобы не попадали лягушки. В случае, если резервуар неглубок и место, в котором он устроен, открытое, так что вода в нем станет нагреваться, то полезно во время припека прикрывать его досками. На дно лучше насыпать крупного песка, но можно обойтись и без него. Земли на дно не класть и растений не сажать, а для возобновления кислорода пустить плавать по воде несколько плавучих растений, вроде лягушника или ряски. В бассейне этом и воду менять не следует.
Проф. Овсянников содержал так же удачно молодых стерлядок в резервуаре фонтана, дно которого покрыл крупным, хорошо промытым гравием. Резервуар находился на довольно высоком месте в саду и был окружен кустами и цветами. Вода была непроточная, но бассейн был наполнен водяными растениями, которые и служили главными производителями кислорода. В этом бассейне стерляди жили почти при тех же условиях, как и на Волге, и росли довольно быстро. Комары и другие насекомые, садясь на плавающие листья, клали в воду свои яйца, а развивающиеся личинки служили пищей стерлядкам. Околевали лишь очень немногие и то больше от того, что запутывались в водорослях, которые поэтому тщательно следует удалять из предназначенного для стерлядей бассейна. Так жили стерляди до конца августа, когда с ними случилось несчастье. Вороны, подметив их, начали таскать так усердно, что однажды утром их осталось только три, из которых одна была больная и скоро околела. Двух оставшихся стерлядок г. Овсянников взял в комнату, и они прожили у него всю зиму. Кормом им служили тараканы, которых он резал на мелкие части. К этой пище стерлядки скоро привыкли и питались ею до весны. Помещением же для них служили просто стеклянные банки, вода в которых менялась через каждые два-три дня.
Стерлядь интересно выводить также и из икры. Вывод этот совершается проще всего следующим образом.
В плоский сосуд с небольшим количеством или вовсе без воды выпускают одновременно или последовательно, одно за другим, икру или молоки, причем наблюдают, чтобы икринки ложились в один ряд. Оплодотворенная икра приклеивается к стенкам сосуда, ее промывают свежей водой, которая уносит излишние молоки, слизь и неоплодотворенные яйца. Затем тарелки или другие плоские сосуды ставятся в более глубокие, которые наполняются водой и ставятся в тень или чулан. Воду в последних меняют один или два раза в день, сливая (лучше посредством сифона) старую и наливая так же осторожно свежую, возможно чистую или даже профильтрованную. Кроме того, насыщают несколько раз в день воду воздухом с помощью спринцовки или другого воздуходувного аппарата. Испортившиеся икринки, отличающиеся своим беловатым цветом, немедленно вынимаются при помощи пинцета. Перевозка оплодотворенной икры совершается в банках, полных водой и плотно закрытых; еще лучше, если они помещены в другой сосуд или бурак и промежуток, во избежание скорого нагревания воды, будет наполнен паклей, смачиваемой по временам.
Вышедшие мальки (через 4, 8 или более дней) пересаживаются в другой сосуд большего диаметра, напр., аквариум с растениями, где, по прошествии 12 дней после вылупления, необходимо доставлять им различных мелких ракообразных, которых можно наловить в большом количестве в каждом пруду при помощи кисейного сачка. Иногда выклюнувшихся стерлядок можно выпускать прямо в бассейны, назначенные для заселения, но, во всяком случае, следует заметить, что они не могут жить в водах с иловатым дном. Выведшиеся таким образом стерлядки жили в аквариумах некоторых наблюдателей долго и хорошо.
В заключение укажу еще на прекрасный способ искусственного размножения и выращивания мальков из икры, описанный во 2-м т. на стр. 257. Там идет дело о мальках телескопов и вуалехвостов, но сообщившая его г-жа Беренштам этим же способом выводила прекрасно и стерлядок.
Лопатонос.— Scaphirhynchus Kaufmanni Kessl. (рис. 7.134)
Лопатонос, или скафиринх, как его называют иначе, представляет собой одну из оригинальнейших рыб на свете. Это как бы стерлядь, но только с значительно более укороченным телом, с длиннейшим, тонким, как бич, кольцеобразно загнутым кверху хвостом и с занимающим чуть не половину тела рылом. Сверх того, рыло это изображает из себя нечто вроде лопаты, а глаза так малы, что их едва заметно. Словом, это нечто такое странное, чудовищное, что вполне становится понятно, почему хивинцы называют его водяным чертом и приходят в ужас, когда его поймают.
Лопатонос принадлежит к семейству осетровых и составляет, по-видимому, остаток фауны допотопного мира, на что невольно наводит мысль, с одной стороны, и его странная, напоминающая допотопных чудовищ фигура, а с другой стороны, и существование его в настоящее время только в двух далеко отстоящих друг от друга и отделенных громадным океаном водных вместилищах: Аму-Дарьи и Миссисипи, которые, по всей вероятности, в какую-нибудь из геологических эпох были соединены вместе.
Что касается до окраски, то спина его и бока бывают большей частью бледно-буровато-серые, живот желтовато-белый, а все плавники бледно-серые.
Встречающийся в нашем Туркестане лопатонос относится главным образом к трем видам, носящим научное название Scaphirynchus Fedchenkoi, Sc. Kaufmanni и Sc. Hermanni, из которых первые два отличаются друг от друга шириной своего лопатообразного носа (у Sc. Hermanni он широкий, плоский, а у S. Kaufmanni — узкий), а последний тем, что тело его к хвосту не переходит в бичеобразное удлинение. Кроме того, все эти три вида имеют еще несколько разновидностей, отличие которых заключается в присутствии или отсутствии на носу и на голове острых шипов, а также и в количестве этих последних.
Все эти лопатоносы водятся главным образом в Аму-Дарье, Сыр-Дарье и их притоках Чирчике и Вахте и считаются туземцами погаными, зловещими, что показывает лучше всего их туземное название шайтан-дум-балик, т.е. «хвостатый черт», дифандум-ба-лик — «ведьма-рыба» и халака-дум-балик — «рыба-мираж».
Туземцы полагают, что присутствие лопатоноса разгоняет других рыб, и потому, если случится как-нибудь, закинув сеть, вытащить такую рыбу, то на этом месте они уже ни за что больше не станут ловить. И мнение это, как оказывается, не без основания, так как, по наблюдениям, лопатоносы действительно держатся большей частью только на таких отмелях реки, куда остальные рыбы никогда не заходят, и потому совершенно верно, сколько бы вы здесь ни закидывали сетей, всегда будете вытаскивать только одних скафиринхов.
Вследствие этого нелюбовь к этим рыбам настолько укоренилась среди туземцев, что, вытащив рыбу, они никогда ее не бросают обратно, а ребятишек своих поощряют даже к тому, чтобы вылавливать ее и всячески уничтожать. К счастью ее, однако, вода в таких местах, где она держится, всегда настолько холодна, что лезть за ней мальчишкам не всегда бывает охота.
Тот же страх к этой рыбе разделяют и поселившиеся в Туркестане русские простолюдины, особенно же солдаты. Капитан Л. С. Борщевский, любезности которого мы обязаны большинству из сообщаемых здесь сведений, рассказывает, между прочим, что когда однажды он принес с собой в лагерь этих рыб, то солдаты чуть не со слезами умоляли его выбросить их, так как, по их мнению, они непременно принесут какое-нибудь несчастье.
Что касается до величины скафиринхов, то в среднем она доходит до 1 аршина (считая, конечно, и хвост), но попадаются нередко и крупные экземпляры от 21/2 до 3 аршин длины. При этом вкус мяса их очень хорош и напоминает собой вкус стерляди.
Благодаря своей странной наружности рыба эта давно уже привлекала внимание любителей аквариума, но все попытки не только довезти ее до центра Европейской России, но даже и до Ташкента оказывались до сих пор неудачными. Так, еще лет 20 тому назад, ташкентский любитель Н. А. Дурново, добыв после долгих стараний в Аму-Дарье 7 штук этих рыбок, провез их совершенно здоровыми около 3 недель в банке с водой на пароходе и по железной дороге, но когда ему пришлось везти их на почтовых через Голодную степь, то они все погибли. Самые большие из этих рыбок имели 2 вершка и подходили, следовательно, как раз для аквариума.
Первым и единственным человеком, которому до сих пор удалось не только довезти эту рыбу до своего местожительства (г. Самарканд), но и содержать ее в аквариуме, был вышеупомянутый капитан Л. С. Борщевский. Удалось ему это, однако, не без труда. Поймав при помощи хивинцев, которые решились на этот отчаянный, по их мнению, подвиг только из-за крупной денежной награды, 27 штук скафиринхов в Сыр-Дарье, он разместил их в несколько имеющих вид большого горшка с перехватом местных тыкв, именующихся «каду» и употребляющихся вместо сосудов. Тыквы эти были наполнены наполовину водой, взятой из Сыр-Дарьи и притока ее р. Чирчика, а наполовину оттуда же взятым илом, так как капитан Борщевский заметил, что рыбы эти очень любят муть и без нее скорее гибнут. Сверх того, для облегчения рыбам переезда он захватил с собой еще бочонок воды из Чирчика с тем, чтобы менять ее во время остановок, особенно же когда от слишком высокой температуры воздуха она будет чересчур нагреваться. В это же время он подливал в воду, где находились рыбы, понемногу спирта. Последний прием оказался, по мнению капитана, весьма радикальным и для других рыб, которых ему пришлось перевозить в тот же год из Аму-Дарьи. Наконец, путешествие совершалось большей частью в наиболее прохладное время дня, прекращаясь совсем в часы сильного припека. И вот при таких-то предосторожностях из 27 рыб доехало благополучно 13.
Привезя лопатоносов в Самарканд, где у него не было приготовлено еще никакого аквариума, он до приготовления этого помещения поместил их прямо как они были, в тыквах, в небольшой прудок, просверлив предварительно в этих оригинальных сосудах по нескольку отверстий и завязав их горлышко редкой, но крепкой кисеей. Затем сосуды эти были привязаны к веревкам с такого веса грузом, который бы заставлял их настолько погружаться, чтобы они не были видны на поверхности воды, но в то же бы время не доходили и до дна пруда. Сами же веревки были прикреплены к вбитым на берегу кольям. В пруду вода была проточная.
Тем временем было приступлено к устройству для них помещения, состоявшего из аквариума и небольшого прудика. Оба должны были помещаться в отапливаемом и снабженном окнами сарае, так как в квартире для них не было достаточно места.
Аквариум был крайне оригинален, так как был врыт в землю и стороны его состояли не из цельных стекол, которые в это время ценились в Самарканде чуть не на вес золота, а из мелких стеклянных верешков, склеенных быстро сохнущей замазкой. Слепленные таким образом стеклянные пластинки вставлены были в деревянные рамы, снабженные стойками, врытыми в землю, а составленный из них аквариум обложен был снизу кирпичами и залит цементом. Что касается до прудика, то он имел 31/2 аршина в длину, 2 аршина в ширину и около 1/4 аршина глубины. Оба помещения имели проточную воду, приток которой регулировался при помощи трубы, причем привезенная из Сыр-Дарьи вода была постепенно заменена водой из Зеравшана.
Устроив таким образом для своих скафиринхов помещение, капитан Б. пустил их туда и готовился было приступить к наблюдениям, но оказалось, что аквариум для этой цели совершенно непригоден, так как когда он начал бросать им пищу, то они, суетясь, кидаясь во все стороны, взрывали лежавший на дне ил и таким образом поднимали такую муть, что среди нее ничего не было видно. Тогда пришлось рыб снова перенести в пруд, а аквариум перестроить, заменив земляное дно кирпичным и покрыв его толстым слоем крупного гравия.
На этот раз аквариум оказался вполне пригоден, и когда рыбы, будучи в него перенесены, вздумали было, зарываясь носами в песок, поднимать его вверх с целью произвести муть, труды их оказались совершенно напрасны.
При этом Б. увидел, что рыбы, быстро двигаясь к тому месту, где бросалась пища, то открывая, то закрывая рот, останавливались иногда по нескольку секунд в положении замирания, т.е. совершенно не двигаясь, причем хвост был вытянут и конец его только колебался во все стороны, а все плавники были расправлены. Затем рыба опять отправлялась на поиски и притом большей частью к тому месту, где заметно было наиболее сильное течение воды.
Тогда при следующей кормежке он произвел новый опыт: пустил пищу рыбам через вводящую воду трубу и заметил следующее: рыбы без крючков на носу, посуетившись довольно долгое время, втыкали почему-то носик свой в песок и останавливались на секунду не шевелясь, а имеющие крючки—хватались за плавающие мимо веточки и, как бы на что-то сердясь, вновь бросались вверх к следующим веточкам и сбрасывали первые.
Долго думал Б., что бы могли означать у рыб такие приемы, и пришел к убеждению, что недаром одни из них имеют слишком длинные, узкие носики, без рожков, а другие — гораздо более широкие и короткие носики, снабженные на конце 2—4 рожками, и что, по всей вероятности, здесь имеется какая-нибудь да цель. И вот на следующий же день Б., вынув со стороны притока воды стекло и вставив обожженную глиняную трубку, переменил приток воды в аквариум из верхнего, падающего, на среднее течение и набросал еще больше различных полусгнивших, но крепких веточек. А затем, продержав рыб без пищи дольше, чем всегда, пустил струю проточной воды средним течением, опустив в нее и пищу. Рыбы заволновались еще сильнее, чем прежде, бросились к отверстию трубы, через которую неслась пища, причем некоторые из них, быстро воткнув носики в песок, останавливались, работая только усиленно жабрами и ртом, а другие устремлялись ловить своими рожками веточки. Одну из них он заметил даже быстро возвращавшейся к трубе с держащейся на носу палочкой. Сначала он думал, что это была просто случайность, что рыба, захватив как-нибудь сильно рожками палочку, не могла ее затем сбросить, и не придал особого значения этой проделке, но на другой день после кормления, придя к своим пленницам, несказанно был поражен картиной, которая ясно обрисовалась в чистой воде около трубы. Здесь были в беспорядке сгруппированы веточки, причем концы некоторых были воткнуты в песок, а концы других воткнуты под низ трубы.
Это до того его заинтересовало, что он немедленно приготовил пищу и открыл опять отверстие трубы. Рыбки, бывшие до этой минуты совершенно покойными, засуетились, взбудоражили весь песок и, быстро подойдя к палочкам, одни схватились за них рожками, а другие воткнули рыльца в песок. Затем все успокоились и, шевеля только слегка хвостиками, сильно заработали ртом и жабрами. Тогда ему совершенно ясно стало, что оригинальная эта постройка была произведена не кем иным, как рыбами, и потому, как ни жалко было, но для того, чтобы еще более убедиться в своем предположении, он в третий раз разорил всю постройку. Живой мирок его снова заволновался. Рыбы заплавали во всех направлениях, одни из них хватали палочки на рожки и быстро направлялись к трубе, другие втыкали носик в песок, как бы ожидая пищи.
Однако как долго он ни сидел, наблюдая за этой суетой, но постройку ему эту и на этот раз опять-таки не удалось видеть. Пришлось ограничиться лишь тем, что прибавить рыбкам немного строительного материала и болотной зелени с корнями. Грандиозная постройка же была выстроена, должно быть, за ночь и на другой день утром появилась уже в полной своей красе. Она поднималась почти до верху трубы, причем палочки были воткнуты в различных направлениях, запутаны корнями растений и представляли из себя как бы натуральные корневые переплеты маленьких деревьев, смешанные с корнями растений.
Дальнейшие наблюдения убедили его, что рыбы производят эти постройки с целью задержать свое тело при помощи зацепа, чтобы ловко воспользоваться быстро несущейся мимо их ртов пищей, а кроме того, он заметил еще, что, как только разорялась постройка, рыбы бросались дружно на новую работу, помогая одна другой подносить палочки к трубе, и держали их на рожках до тех пор, пока следующая товарка не помогала своей палочкой сделать первое закрепление; тогда только рыбка, освободившись от работы, спешила на дальнейшие поиски нужного материала.
Брачного периода, при всем желании и усердии к наблюдению, капитану Борщевскому, однако, не удалось видеть, но несомненно, что период этот был, так как некоторые из околевших от разных причин рыбок оказались с икрой. К тому же вскоре и все рыбки погибли, оставшись без ухода вследствие поразившей его самого тяжелой болезни — гнилостной пузырчатой лихорадки, подхваченной им при собирании различных моллюсков в вонючих болотах рисовых полей.
Болезнь эта продолжалась несколько месяцев, и когда он, наконец, немного от нее оправился, то не только все в аквариуме оказалось уже мертво, но даже и вода в нем совсем повысохла.
Из других особенностей в жизни этих рыб капитаном Борщевским была замечена необычайная чувствительность их к непогоде. Это были как бы живые барометры. Каждый раз, как они забирались под выдававшуюся над берегом скалу, можно было наверно ждать вскоре дождя, а когда они начинали особенно энергично копаться в иле, то это было всегда верным признаком скорого наступления грозы или сильного ливня. Проходил дождь, и рыбки весело толпились около места, где получали корм, а хмурилось небо, и они снова забивались под скалу и зарывались в ил.
Вообще надо заметить, что инстинкт у этих рыб довольно сильно развит, и после полугодового пребывания в аквариуме они не только подплывали к краю, когда наступало время их кормежки, но даже как бы узнавали того, кто их обыкновенно кормил, и, заслышав его шаги, начинали усиленно копаться и рыться в иле. Наконец, при стуке в стекло также вылезали из ила и плыли к тому месту, где раздавался стук, и, как бы предвкушая сладость предстоящего угощения, копали усердно рылом песок.
Что касается до пищи, то они положительно ничем не брезговали. Вначале Б., желая их побаловать, кормил одними лишь дождевыми червями, которых резал на куски и бросал горсточками в воду, лившуюся из канавы в аквариум. Этими червями он кормил их два раза в неделю и придерживался этого способа около 2 месяцев, а затем, заметив, что они вполне прижились, а червей доставать было довольно хлопотливо, начал кормить их чем ни попало: садовыми улитками, кузнечиками, которых так же резал, как и червей, на кусочки, кашицей из мякоти хлеба, вареной рисовой и пшенной кашей. Из последней он делал род шариков, которые впускал в аквариум вместе с водой. Рыбки ели их с особенной охотой и, заметив в воде, приходили в волнение, суетились и плескались. Кроме того, они ели охотно также местные лепешки — «нон», солдатский хлеб, мух, гусениц и мучных червей — словом, все, что только ни попадало в их широкую пасть. Негодные, однако, для них корешки, рубленую капусту, морковь, вареный картофель, которые он пробовал им давать, они быстро выбрасывали назад и вообще за пищу, к которой были примешаны эти овощи, брались не особенно охотно.
Но вообще надо сказать, что рыба эта так обжорлива, что, достигай она крупных размеров, ее смело можно бы назвать речной акулой.
Что касается до температуры воды, то она не должна превышать +14° по Р., иначе рыба становится крайне вялой, а при еще более повышенной гибнет. Чтобы охладить воду, капитан Борщевский клал летом в нее куски льда.
Минога ручьевая.— Petromyzon Planeri Bl. (рис. 7.135)
Рыбка эта формой напоминает несколько вьюна. Тело ее длинное, цилиндрическое, змееобразное; кожа голая, лишенная чешуи; грудных и брюшных плавников нет; носовое отверстие одно, лежащее посередине головы, почти близ самых глаз; рот кольцеобразный, похожий на рот пиявки. Но особенно замечательно устройство ее жабр. Жабры эти не представляют щелей, как у большей части других рыб, но с каждой стороны ее головы, начиная от глаз, идет ряд дырочек (семь), расположенных в бороздке и оканчивающихся небольшими кожистыми мешочками. Эти последние и являются жабрами.
Не имея ни плавательного пузыря, ни брюшных и грудных плавников, минога держится постоянно на дне речек, где присасывается к подводным скалам, камням и корягам, а иногда зарывается даже в ил. Живет она большей частью поодиночке и большими стаями встречается только во время нереста.
Главную пищу ее составляют органические вещества, попадающиеся в иле, и мясо как мертвых рыб и других утонувших животных, так и живых рыб.
Особенно миноги впиваются в уснувшую рыбу. Случается, что к одной такой рыбе их присасывается до 15 штук. Впрочем, они не прочь поесть и живых, и рыбаки Ладожского озера рассказывают, что иногда совсем нельзя бывает заниматься ловлей сигов на крючья, так как пойманные сиги за ночь чуть не до костей съедаются миногами. Такому обгладыванию пищи способствуют многочисленные острые зубки, сидящие на кольцеобразной губе, а также усаженный не менее острыми зубчиками язык, который, действуя наподобие поршня, буравит кожу и врезается глубоко в мясо.
Время нереста миног — апрель — май. Нерест происходит на мелких, каменистых перекатах, где они собираются во множестве и присасываются целыми десятками к камням. Самый нерест, по наблюдениям Мюллера, происходит таким образом. Самцы присасываются к затылку икряников (самок) и изгибаются таким образом, чтобы брюхо их прижималось к брюху самки. Тогда последняя начинает выпускать свои икринки, а самец в то же время поливает их молоками. Самка, впрочем, не мечет всех своих икринок разом, а в несколько приемов. Икринки эти цветом бледно-желтые, величиной не более пол-линии в диаметре; число их довольно значительно — несколько тысяч. Образование зародыша в икре начинается в тот же день, а через две с половиной недели выходит и сама рыбка. Рыбка эта резко отличается как от своих родителей, так и от других рыб. Во-первых, она не имеет желточного пузыря — этого главного органа питания только что выклюнувшейся молоди; во-вторых, глаза ее, которые у всех рыб обыкновенно в этом возрасте бывают несоразмерно велики, представляют собой едва заметные черные точечки, и, наконец, голова ее совершенно отлична от головы взрослых миног, так как совершенно лишена зубов, столь многочисленных у взрослой миноги, и имеет вместо одной кольцеобразной губы целых две: верхнюю и нижнюю, из которых первая так широка, что вполне закрывает последнюю. Словом, рыбка эта так мало походит на старую, что представляет редкий пример существования у рыб личинки. В прежнее время личинку эту считали даже за отдельную рыбку и называли пескоройкой, но благодаря исследованиям Августа Мюллера (исследованиям, которые небезынтересно было бы проверить) доказано, что пескоройка есть метаморфоз миноги.
В простонародье личинок этих за неимоверно малую величину их глаз называют еще слепыми вьюнчиками и считают даже не рыбой, а просто червяком.
Эти полуслепые личинки живут в подводном песке и иле, где пробуравливают себе бороздки и дырочки, откуда по временам выползают даже наружу. Пищей им служат только растительные остатки, которые они находят в иле. Они не присасываются к предметам и не въедаются в них, но питаются и дышат обыкновенным способом.
В форме личинки ручьевая минога остается не менее трех лет, по прошествии которых личинка, растущая обыкновенно весьма медленно, достигает одинаковой величины со взрослой миногой, т.е. от 5 до 7 дюймов. Превращение ее начинается обыкновенно осенью и заканчивается к концу осени или началу зимы. Превращение это совершается хотя и довольно быстро, но постепенно. Прежде всего верхняя губа начинает срастаться с нижней и рот получает мало-помалу круглую форму, хотя первоначально бывает крайне узок. В то же время голова начинает удлиняться, глаза выдвигаются из своих ямочек, прорывают прикрывающую их кожицу и значительно увеличиваются в объеме. Кольцеобразная губа становится все шире и шире; на ней, а также в полости рта и на языке развиваются зубы, а сама губа обрастает мелкими и густыми нитевидными усиками, замечаемыми у взрослых миног. Параллельно с преобразованием головы идет и преобразование жаберного аппарата: жаберные мешочки, существующие у пескороек в том же числе, перестают наполняться водой через внешние дырочки, короче, прекращается сообщение мешочков с полостью рта. После всего начинают увеличиваться плавники пескоройки, внутри их развиваются хрящеватые лучи, более желтый цвет кожи изменяется в серебристый и, наконец, получается уже настоящая минога.
Но любопытнее всего, что пескоройки, т.е. личинки эти, как кажется, обладают способностью метать икру, так что превращение ручьевой миноги сопряжено с переменой поколений, т.е. что личинки миног производят сначала подобных себе личинок, которые потом уже только превращаются в настоящих миног. Словом, нечто подобное тому, что мы наблюдаем у аксолотов.
К такому заключению приводят, во-первых, наблюдения Августа Мюллера, который заметил, что у пескороек развивалась икра и молоки уже на втором году; затем наблюдения известного нашего ихтиолога Кесслера, который в одной из рек Киевской губернии наблюдал ежегодно в первой половине апреля месяца, что пескоройки в один ясный день собирались в громадном количестве, вращались туда и сюда по песчаному грунту, выползали на сушу, буравили в песке дырочки, а затем на другой день опять исчезали и уже не появлялись более во все лето. Наконец, существуют еще косвенные подтверждения того, что пескоройки мечут икру и производят себе подобных личинок по достижении двухлетнего возраста. Так, двухлетние пескоройки достигают часто большей величины, чем сами миноги; затем, если принять, что все личинки превращаются в миног на 4-м году, то нерест миног должен замечаться исключительно через каждые четыре года, что совершенно противоречит всем наблюдениям.
Так что, следовательно, весьма возможно, что и пескоройки ручьевых миног, достигнув известного возраста, нерестятся каждый год и производят таких же, но уже бесплодных пескороек, которые по прошествии некоторого времени быть может, и не на четвертом году, превращаются в миног, которые опять производят размножающихся пескороек. Вообще естественная история ручьевой миноги до сих пор представляет много пробелов и потому требует дальнейших наблюдений.
Выведшиеся из икры миножки жили довольно долгое время у проф. А. А. Тихомирова. Причем особенно замечательно то обстоятельство, что, помещенные в простой стеклянной банке, без всякого грунта, и даже долго не получая никакой пищи, продолжали расти и развиваться.
Что касается до взрослых миног, то в Москве такие миноги жили несколько месяцев в аквариуме у Этикера. По дну ползали очень редко, но держались большей частью близ поверхности воды, где присасывались к стеклянным стенкам аквариума. Кормом им служил мотыль, который они ели, однако, довольно лениво. Аквариум был проточный и на дне его насыпан был толстый слой речного песка, в который они изредка погружались, подобно угрям, так глубоко, что из него выглядывали одни только головы. Миноги эти были очень маленькие — не длиннее 11/2 вершка и не толще толстой сахарной бечевки.
В заключение добавлю, что миноги устраивают себе еще в дне род нор, особенно же там, где грунт более плотный, глинистый. Чтобы проверить это, один немецкий любитель поместил в аквариум несколько этих рыб, положив предварительно на дно его толстый слой глинистой земли, а поверх слой песка. Кроме того, для большего скрепления грунта посадил еще несколько болотных растений: алисму, стрелолист и людвигию.
Помещенные им в аквариум миноги плавали вначале с некоторым беспокойством, как бы ища чего-то, и присасывались то и дело то к стеклам аквариума, то к находившимся на дне камням. Но потом вкопались в грунт и исчезли.
Прошла неделя, а их не было видно. Тогда, чтобы выманить их, он бросил несколько земляных червей. Однако довольно долго и черви оставались нетронутыми, а потом один за другим стали исчезать и наконец совсем куда-то исчезли. Оказалось, что они были втащены миногами в их норки, что стало особенно ясно, когда часть одной из норок пришлась как раз к стеклу и в ней можно было видеть кусочек втащенного червя.
Так прожили миноги более года, продолжая оставаться в своих норках, из которых вылезали только изредка и затаскивали туда даваемый им корм, который состоял не только из земляных червей, но и из мелких рыбок, улиток и мотыля. Тогда любитель решил обследовать, как же устроены их норки. Выловив при первом удобном случае своих миног, он приступил осторожно к исследованию вида норки сначала сбоку, а затем к постепенному исследованию слоев песка и земли и сверху. И вот глазам его представилась картина, изображенная на рис. 7.136.
На верхнем рисунке, изображающем боковой, так сказать, вертикальный разрез, в месте, обозначенном стрелкой, виден вход, который разветвляется на верхнюю и нижнюю галереи (c). Из горизонтального же разреза видно, что вход этот, образовав галерею (c), в (b) разветвляется и образует род кольца и затем переходит опять в галерею (с), заканчивающуюся глухой трубкой (d), являющейся как бы тоже выходом, но только засыпанным. В (b) находились многочисленные остатки раковин, улиток и костей рыб — следы еды миног. В верхней галерее (с) этих следов пищи не было. В (А) же находился род холма.
Из рассмотрения норы представлялось, что минога лежала, вероятно, окружая телом холм (А), и обходила его, когда ей нужно было вылезти из входа, служившего ей в то же время и выходом. Выход же в (d) был устроен на всякий случай.
Вода в помещении миног никогда не менялась, и тем не менее рыбы чувствовали себя хорошо. Аквариум стоял на западном окне и получал солнечное освещение лишь к вечеру, незадолго до захода солнца.
Кроме вышеуказанного корма любитель пробовал давать им и сырое мясо, но они до него никогда не дотрагивались. Рыб же ловили только маленьких, так как более крупные всегда от них ускользали. Снаружи миноги если и ели корм, то только ночью.
